Прежде всего мы обратимся к происхождению данного понятия.

Этимология греческого mustḗrion "раскрытый секрет" не совсем ясна, хотя ученые традиционно считали, что оно произошло от греческого múō "закрывать, закрываться; быть закрытым (особенно глазами)" (в основном имеется в виду закрывание глаз, следовательно, тот, кто закрывает глаза и проходит посвящение в мистерии).[2] Хеттский ученый Яан Пухвель предполагает, что греческий термин происходит от хеттского глагола munnae "скрывать, утаивать, скрываться с глаз долой".

Мистерия, целиком и полностью, всегда связана с культом и мифом. Миф — это некое описание жизни того или иного бога, той или иной силы. Не имея возможности контактировать со своим богом напрямую, человек воссоздавал эту связь всякий раз, участвуя в мистериальных действиях, понимая, что можно стать богом хотя бы на какой-то период времени, если повторить его путь. Если есть у какого-то бога легендарная история, то можно в ходе мистерии пройти этот путь, повторить ритуальное действие его становления, происхождения, рождения, умирания или любое другое сценарное действо из его описанной жизни для того, чтобы синхронизироваться с ним и после этой синхронизации наступает, как бы восстановление этой связи.

Тайные союзы и разного рода посвящения (инициации) – это древние явления, ведущие свою историю, по крайней мере, ещё с эпохи неолита. По всей видимости, феномен мистериальных действ существовал ещё в крито-микенскую эпоху. Расцвет же тайных культов начинается с VI в. до н. э.

     В Древней Греции существовало множество тайных культов, но в силу того, что разглашать содержание таинств строго запрещалось, многие из них мы знаем лишь по названию. Всё же самыми знаменитыми и потому «документированными» лучше всего мистериями были мистерии, проводившиеся в Элевсине, а также дионисийский культ.

     Но если человек в античности через проживание опыта мистерий действительно мог соприкоснуться с нуменозным переживанием, то в наши дни человек утратил эту глубинную связь, что и приводит порой его ко многим переживаниям, с которыми мы имеем дело в процессе нашей повседневной аналитической работы.

     Современная масс культура показывает нам со всей очевидностью, что очарованность героями, желание им подражать не осталось в прошлом, а очень ярко вошла в нашу современность. Примером тому могут послужить герои комиксов Marvel и DC, ставшие уже киногероями. Если не можешь буквально быть суперменом или бэтменом, но ты можешь устроить косплей, войти в сообщества, которые будут воспроизводить отдельные сцены из этих сюжетов, а можно просто купить ребенку костюм к празднику, чтобы на вечер он смог себя почувствовать тем персонажем, который ему нравится.

Но если в древности этот опыт относился к сакральному, то сейчас это скорее профанное, а значит не несет внутреннему миру человека тех переживаний, к которым он стремится.

     Современный человек часто переполнен тревогой. Огромная скорость информационных потоков, гигабайты информации, образов, отсутствие определенности в жизни — все это создает основу для тревоги. Но, по сути, она не так и плоха. Она подталкивает его к началу поиска ответов. На этом этапе кажется, что ответ легко придет, стоит только сказать: «ок, гугл!» или воспользоваться набирающими популярность нейронками. Выдаваемые интернетом тонны информации еще более запутывают, хотя, казалось бы, все ответы даны. 

     И тогда начинается уже поиск того, что бы смогло удовлетворить потребности души современного человека. Его поиск проходит через чтение научно-популярных статей, духовной литературы, интерес к эзотерическим школам и различным практикам, пока однажды не возникнет мысль про психотерапию. 

     Человеку важно понять себя, разгадать собственные тайны, найти ответы на смыслообразующие вопросы: кто я и зачем я здесь. В этой связи психолог становится проводником во внутренний мир клиента, тайного, скрытого, но одновременно и пугающего.

     Казалось бы, религия могла помочь людям в поисках ответов, но как и в древности религия существовала параллельно, лишь отчасти закрывая потребности души.

     Мистерии всегда дополняли, а не конкурировали с гражданской религией. Человек мог легко соблюдать обряды государственной религии, быть посвященным в одну или несколько мистерий и в то же время придерживаться определенной философской школы. Многие аспекты общественной религии, такие как жертвоприношения, ритуальные трапезы и ритуальное очищение, повторялись в рамках мистерии, но с дополнительным требованием, чтобы они проходили в тайне и были ограничены закрытым кругом посвященных. Школы мистерий предложили нишу для сохранения древнего религиозного ритуала, который был особенно востребован во времена поздней Римской империи, поскольку культовые практики поддерживали установленные социальные и политические порядки, а не работали против них; многочисленные ранние течения иудаизма и христианства, например, выступали против таких условий, тогда как мистические культы по самой своей природе служили укреплению статус-кво.

    Если мы проведем параллель, то и сейчас увидим, что психотерапия не сколько стала новой религией, как когда-то предполагал Юнг, а скорее заняланишу мистерий.

 Общие черты: обладают социальной притягательностью как нечто сокрытое, тайное.
Существуют параллельно официальным религиям и системам верований, не вступая с ними в прямую конфронтацию.

   И если в древности человек мог приобщиться к разным культам, то и сейчас этот выбор представлен в виде различных психологических школ, течений и направлений, каждая из которых имеет как общие черты, так и свои уникальные.

Аналитический процесс так же ритуализирован и сакрализирован. Анализанд как неофит приходит к аналитику, где в первую очередь узнает о правилах и ритуалах. Отныне он должен приходить всегда в одно и то же время, не обсуждать с непосвященными свою терапию, довериться своему проводнику, который на время этого совместного процесса становится словно бы хранителем души неофита, где со временем тот все больше проникается сакральными знаниями, откровениями и тд. Весь этот опыт позволяет почувствовать себя посвященным, избранным.

По мере того, как в античность развивалась литература и искусство, то произошло столкновение двух парадигм: старой и новой, парадигма общинного мышления вступила в конфликт с парадигмой индивидуальности, переосмысления места человека в социуме, как и в целом ценность человеческой жизни. 

     И главный конфликт был, пожалуй, в восприятии смысла жизни и смерти. Своё решение этого вопроса, в частности, попыталась предложить античная философия.

     Несмотря на то, что мистерии выделились из религии общественной, в то же время их нельзя считать самостоятельной  религией. Они, скорее, представляли собой особую, альтернативную форму религиозности, ставшую ответом на вечные вопросы о смысле жизни и неизбежности смерти. Мистерии были призваны помочь посвящаемым преодолеть смерть и получить гарантии блаженной посмертной участи. Итак, смысл мистерий – в поиске человеком путей победы над смертью и в обретении вечной жизни.

И ровно все эти же вопросы продолжают волновать людей и по сей день, что и приводит их в наши кабинеты.

Как замечательно сказал французский философ, антрополог и знаток Древней Греции Жан-Пьер Вернан, «мистерия как таковая претендует на постижение истины, скрытой от непосвящённых, причём такой, которая никоим образом не может быть „высказана“, „выставлена напоказ“; она недоступна официальному культу и сулит инициированному особую судьбу, не имеющую ничего общего с обычным положением гражданина. Таким образом, в противоположность публичности официального культа, таинство приобретает совершенно особое религиозное значение: оно вводит в религию идею личного спасения с целью преобразовать природу человеческого индивида независимо от общественного уклада, осуществить как бы его второе рождение, которое вырывает его из обыденной жизни и переводит в сферу жизни иного плана».

     Итак, опираясь на вышесказанное, мы легко принимаем, как распределяются роли внутри аналитической пары, в ответ на архетипический запрос психики клиента: аналитик становится мистиком, а анализанд выберет свой миф и проживет его в качестве основного героя. 
      Бессознательное аналитика манифестирует клиенту свою готовность найти тот миф, который наилучшим образом отразит реальность жизни клиента. Вся наша профессиональная подготовка создает для этого благодатную основу. А если быть предельно точными, то в пространстве теменоса сложится ровно тот миф, к которому готовы оба.

Как только на авансцену заходит миф, то все пространство оживает, появляется энергия, интерес, а главное смысл. Обратимся к Дж Хилману и тому, как точно и ярко он описал этот процесс.

Разыгрываемую пьесу не устраивает бесстрастный просмотр, она стремится заставить зрителя участвовать в ней. Если наблюдатель понимает, что на этой внутренней сцене разыгрывается его собственная драма, он не может остаться равнодушным к сюжету и его развязке. По мере поочередного появления актеров и усложнения интриги наблюдатель замечает, что к нему обращается бессознательное, вызывая появление перед ним образов фантазии. Поэтому он сознает, что аналитик побуждает или приглашает его к участию в пьесе». Эта замечательная литературная аналогия с процессом исцеления вызывает у нас воспоминание о Греции и о той роли, которую дионисийский театр играл в исцелении. Пациент берет на себя роль актера. Процесс исцеления начинается, когда мы покидаем зрительный зал и выходим на сцену психики, становимся действующими лицами некоего вымысла (даже богоподобным гласом истины, вымыслом) и когда возрастает напряжение драмы, наступает катарсис, мы очищаемся от привязанностей к непроходимой тупости буквального понимания, обретаем свободу в игре частных, фрагментарных, дионисийских ролей, никогда не достигая целостности, но участвуя в целом, которое и есть игра, запоминаемая зрителем в качестве актера. Задача, поставленная пьесой и ее богом, состоит в искусном, прочувствованном исполнении роли.

     Мне кажется, что точнее и ярче и не скажешь. А ведь каждому из нас знакомо такое переживание, когда действительно все пространство теменоса словно бы расширяется и становится объемнее, больше, глубже. Мы становимся участниками происходящей на наших глазах и переживаемой совместно с клиентом мистерии. 

      Но наряду с этими безусловно приятным и трансформирующим опытом мы забываем и о другой стороне процесса.

     Архетипы притягательны, их энергия столь мощна, что не всегда тут остается место простому человеческому. А между тем в кабинете тем временем присутствуют двое, целью встреч которых являются не столько архетипические силы, а порой самые простые и житейские вопросы: внутренние конфликты, отношения с близкими и тд. И порой после очередного воспарения оба вполне обоснованно могут задаться вопросом, а делать-то со всем этим чего?

      Погружаться с интересом в миф так ведь притягательно. Может проходить неделя за неделей, но по факту кроме взаимного удовольствия словно бы и нет ничего. Миф будто бы усыпляет, а аналитик и клиент словно бы грезят наяву, а, по сути, больше напоминают заснувших на маковом поле.

      Чем больше мы попадаем во власть архетипов и мифа, тем сильнее происходит отрыв от реальности. А так как архетипическое приближает нас к психотическому, то я вижу в этом определенный риск регресса не только для клиента, но в целом для аналитической пары. 

      Кто будет тем, кто пробудится первым? Не разрушит ли такой опыт аналитическую работу? Где та грань, перейдя которую мы окажемся блуждающими по грани психоза? Не произойдет ли завал в инфляцию, которая причинит вред терапевтическим отношениям? Меня очень волнуют эти вопросы и в своей работе я стараюсь очень внимательно исследовать подобный опыт.

      Давайте проследим то, как разворачивается миф на примере одной небольшой виньетки. 

      Молодая девушка обратилась в терапию с запросом, связанным с невозможностью закрепиться на работе, крайне низкой продуктивностью, трудностями в управлении своими аффектами и полной неразберихой в жизни.

      В процессе работы выяснилось, что девушка круглая сирота, рано потерявшая мать, не знавшая отца и взятая на попечение своим дедушкой, который с малых лет полностью контролировал каждый шаг своей внучки, постепенно с возрастом превратив ее в человека, кто обслуживает его страхи и тревоги. 

       Дедушка буквально был всем, забирающим все внимание на себя, поглощающий все ее желания и жизнь. В 

Тотальность фигуры деда очень быстро привела нас к образу Кроноса, а его внучка представлялась малышом Зевсом, которого куреты оберегают и прячут, чтобы Кронос не сожрал ее окончательно. Нас обеих очень увлекла эта метафора и миф потащил нас за собой.

Пространство кабинета стало наполняться очень сильными и яркими чувствами: младенческая беспомощность Зевса, трепет перед огромной силой титана Кроноса, гнев и желание опекать, словно бы куреты так же присутствовали между нами и с нами. И это лишь малая часть той мистерии, которая начала разворачиваться перед нами. Казалось бы, не было ничего важнее, чем уберечь и укрыть ее хрупкое Эго от посягательств Кроноса деда. Мы становились сообщниками, разрабатывали планы будто бы это все происходит на самом деле.

И чем больше нарастал градус архетипической охваченности, тем безвыходнее казалась ситуация. Хотя во внешней реальности как-будто бы и не было таких уж невероятных драм, как нам пытался привнести миф.

      Меня это сильно смущало, тк я чувствовала, что нам не хватает чего-то, что сможет развернуть ситуацию и поможет расколдоваться от очарованности мифом.

      И решение нашлось. Архетипическое измерение дополнилось человеческим и мы спустились с небес на землю.

Я много крутила в голове мысль, такая модель поведения дедушки не столько про опасного и всесильного титана, сколько про ненасытного ребенка, чей голод невозможно утолить. Это стремление контролировать все и вся выросла из другой личной и очень человеческой истории. Дедушка, как и его внучка, рано потерял свою мать. Ему было два года, когда ее не стало и дыра от утраченного объекта любви так и осталась незаживленной. Фантазия ребенка о том, что он убил свою мать, стала отправной точкой в его судьбе. А потом другая трагедия, смерть дочери, которую так же не смог уберечь и спасти от онкологии. Страстное желание   ребенка во что бы то ни стало уберечь близких ему людей принесло фиаско, расщепив его психику на всемогущую фигуру, вытеснив в тень детскую уязвимую часть, которую надо прятать от поглощения невыразимыми чувствами, за которыми смерть и распад.

      Миф все это тоже привносил в поле, но рассказывал, как и сон своим символическим языком. Соединив архетипическое и человеческое, божественное и земное, живое и мертвое мы смогли зайти в новое пространство, где появилась возможность соединиться с отщепленными чувствами и наконец-то зайти на территорию горевания. 

      Боги отступили, но тем не менее благодаря силе погружения в эту мистерию мы смогли увидеть и понять очень многое. И это не было абстрактное наблюдение из зрительного зала, античность и реальность переплелись.

      Как наверху, так и внизу, - так говорил когда-то Гермес Трисмегист. И этот вечный принцип помог и нам выйти из этой мистерии обновленными.

Подводя итог своему выступлению, я хочу сделать еще несколько важных на мой взгляд дополнений.

      Психика говорит с нами на языке образов и мифов, психическое равно мифологическое - в этом я согласна с Хилманом. И здесь одновременно коренится как разгадка, так и ловушка. Пойдя слепо за мифом, мы рискуем потеряться. Недооценивать силу мифа и того, с какой легкостью он втягивает нас в себя не стоит. Здоровое и крепкое эго аналитика может помочь выпутаться из блужданий. Если аналитик имеет в своей психике психотические лакуны, которые им не были узнаны и прожиты в своей собственной терапии, то такой аналитик может сам не заметить, как его начнет сносить в регресс, где и он и клиент окажутся в ловушке белого психоза, не осознавая этого, что в свою очередь может стать серьезной угрозой терапевтическим отношениям.

      Другой риск состоит в инфлированности, которая поджидает того аналитика, если его нарциссические компоненты психики так же не прожиты. В этой ситуации архетип может подчинить себе через механизм проективной идентификации, утащив на сторону божественного всемогущества.